День рождения под открытым небомПротиворечивые чувства вызывает человек, просящий милостыню. Но только при первом — поверхностном — взгляде. Много могут рассказать глаза просящего, подчас больше, чем он сам о себе: одни просят на серый хлеб, другие — для того, чтобы ещё больше толстел кошелёк тех, на кого они работают. Один из просящих на хлеб — Геннадий Лёвин, вернее, Геннадий Фёдорович Лёвин.
Часами сидящий около магазина хлебобулочных изделий при пекарне человек стал за несколько месяцев привычен. Изредка летят в положенную им напротив себя кепку монеты — деньги на существование. Кто сколько сможет, тот столько и подаёт. К вечеру собирается рублей двадцать-тридцать. Подают за редким исключением только валдайцы, люди в основном пожилые. Подъезжающие на машинах с иногородними номерами не обращают на Геннадия ни малейшего внимания: подобных ему людей в крупных городах — великое множество. Картина нищеты стала настолько привычна, что удивления более не вызывает.
Один раз к нему подошла девушка лет двадцати и подала ему 50 рублей. Это была самая большая денежка, которую ему когда-либо подавали. Однажды подошёл старик, сунул в его кепку пятирублёвик, назвался, дал свой адрес и сказал: приходи, мол, отдам тебе свои старенькие, но хорошие костюм и рубашку. Одна знакомая ему ещё с первой половины лета прошлого года бабуля (Геннадий начал просить милостыню с позапрошлого лета), постоянно приносит ему то яйцо, то конфету. Никто из подающих людей его ни о чём не расспрашивает. Лишь в глазах некоторых он легко читает: «Вот, значит, какая у тебя судьбинушка».
Несколько лет назад, когда уже не работал (Геннадий по специальности механизатор) судьбинушка привела его в Москву. В столице он искал лучшей доли. Там промышлял собиранием бутылок, пивных банок, цветмета и других выброшенных на улицу вещей. На «работу» ездил за пятьдесят километров в город, а вечером возвращался на электричке обратно в пригород, где в тёплое время жил в парке под открытым небом, а потом осенью и половину зимы — в вырытой им там же маленькой землянке. Столичная жизнь закончилась после Нового года: в январе и феврале стояли крепкие морозы, которые заставили перебраться на некоторое время к родному брату в Тверь. Несмотря на то, что здесь, в Валдае, у Геннадия был угол — дом его племянника — в котором он жил с 1997 года, в то время ему сюда возвращаться почему-то не хотелось.
Несколько лет своей жизни он провёл за колючей проволокой. В исправительных колониях отбывал наказание три раза. И все три раза — за кражи. Сначала сел в 1993-м в Боровичах, потом — в 1998-м там же, последний раз— в нашей колонии в прошлом, 2004-м: украл мешок картошки у одного частника, человека, которого знал и который знал его. Документов, удостоверяющих его личность — паспорта, военного билета, удостоверения механизатора — у него уже к тому времени не было: потерял или украли, как он украл картошку. Когда именно и при каких обстоятельствах? Не помнит. Украл, потому что хотелось есть. Воровство было раскрыто сразу — в тот же день. Причём обвинителем в деле выступил не потерпевший, а милиционер, случайно остановивший незадачливого вора с его «трофеем» ранним утром прямо на улице. Тот, у кого украл, на суде просил виновного серьёзно не наказывать, а дать условный срок. Но всё равно посадили на год. И вот спустя год, 5 августа, он вышел. Вышел в никуда: не было ни родительской квартиры — угла, куда можно было бы вернуться, но которого когда-то лишился при весьма тёмных обстоятельствах; ни самих родителей: умерли. Мать Нина Тихоновна — 16 лет назад, отец Фёдор Константинович — год спустя после её смерти. Дом племянника на Лесной, в котором Геннадий когда-то жил, сгорел при совершенно неизвестных обстоятельствах, когда он находился в заключении. Не было документов, крова. Не было ничего, кроме двух родных братьев и одной сестры, живущих в других городах, у которых самих забот полон рот. Из одежды имел только то, что было надето на себе: потёртые рубаху, куртку, брюки и с облезшей на носах краской ботинки на шнурках. Все эти вещи достались ему в нашей «тюрьме».
На берегу озера на так называемой «Гидре», там, где стоит гидровский катер, есть обтянутый с боков сеткой-рабицей навес для лодок — строение, чем-то похожее на клетку очень крупного зверя. Навес, как и катер, тоже принадлежит гидрологам. Под ним Геннадий живёт два месяца. Притащенный туда искривлённый ствол дерева служит для него сиденьем. Иногда, когда он устаёт лежать на земле, приваливается к нему — так легче спине: болят почки. Солдатский цвета хаки бушлат и полосатое шерстяное одеяло — тёплые тряпки, на которых он спит и которыми укрывается. Никто его оттуда не гонит. Капитан катера Фёдор мог бы выгнать, но он, наоборот, жалеет. Даже поесть ему иногда приносит. Геннадий уже долгое время не видит никаких снов. Теперь, осенью, часто просыпается ночью от залезающего под одеяло и бегущего по спине холодка, елозит ногами, норовя укрыться получше. Иногда, проснувшись, он встаёт, выходит из-под навеса и в тиши ночи подолгу смотрит на тёмное, блещущее яркими звёздами небо.
В тот день, когда я разговаривал с ним — 26 сентября — у него был день рождения. Ему исполнилось сорок девять лет. Это был его обычный день под открытым небом. День, совершенно не отличающийся от остальных дней — и тех, которые были до этого уже много времени, и тех, которые ещё будут. Первую его половину он, как всегда, провёл у магазина. Вторую — на берегу озера, около печки-буржуйки, которую нашёл однажды и на которой иногда, когда местные рыбаки после рыбалки давали рыбки да немного картошки, готовил простую, без лаврового листа и перца уху. На папиросы в день рождения денег не оставалось. В кармане заношенных брюк лежал коробок с единственной спичкой. Геннадий закурил одну из оставшихся со вчерашнего дня «беломорин», затянулся, долго, задумчиво смотрел на вечернее, тихое озеро с последними лучами закатного солнца на воде. Курить «Беломор-канал» и только его — привычка, появившаяся ещё в молодости. Впереди был его ужин. На дне старого, смятого полиэтиленового пакета была половинка белого хлеба и граммов двести дешёвой колбасы. А ещё — немного отпитая, горькая, как сама его жизнь, «маленькая». В голову лезли разные мысли. Вспомнились юность и мать — так ясно, будто это было недавно. Матери рядом не было, но он говорил ей: «Здравствуй, мама! Как ты там? Слышишь ли меня? Кем я был… Кем стал? Помнишь, как ты наставляла, ругала меня, когда я начал пить, когда садился пьяным за руль? Но я не слушал тебя. Помнишь, как ты рассказывала мне, как меня крестили в церкви, и при крещении священник сказал тебе, что в будущем я буду трактористом? Он не ошибся: я был трактористом. Когда-то. Теперь уж нет. Кто виноват в том, что случилось со мной? В основном я сам, в основном сам. Прости, что не оправдал твоих надежд. Но пока я сижу у магазина, прося милостыню, и у меня к концу дня собираются кое-какие деньжата на пропитание — воровать не пойду. Что будет со мной завтра, совершенно не представляю. Тяжело об этом думать…». Сколь долго разговаривал он с матерью, не знает. Настал поздний вечер, и он, уставший от мыслей, уже бездумно, по привычке поплёлся в своё «жильё».
***
Лето прошло, настала осень. Ночи и ранние утра стали холодными. В иные рассветные часы на траве уже видна изморозь. Пройдёт ещё немного времени, и одаренное солнцем бабье лето сменится серыми, холодными днями, в один из которых с мрачного, свинцового неба посыплются «белые мухи». Что творится в такие дни в душе человека, не имеющего никакого крова, знает по-настоящему только он сам. В такие дни заскулит, завоет душа человеческая, совсем-совсем как та бездомная, никому не нужная собака из рассказа Леонида Андреева «Кусака» на покинутых, оставленных до весны дачниками без единого огня дачах, видевшая в своей жизни лишь какие-то мгновения человеческой ласки и участия.
Д. Тарасов
На снимке: на хлеб; его «жильё»
Фото автора
