Судьбы, ставшие историей: В памяти живут люди    17.11.17 г. В редакцию газеты пришло письмо от Антона Владимировича Тринды из г. Тверь: «17 октября исполнилось 100 лет со дня рождения знаменитого уроженца Валдайской земли, защитника Сталинграда, Героя Советского Союза Я. Ф. Павлова. Прошу опубликовать отрывок из книги «Земля русская» И. Васильева (бывшего редактора районной газеты), где дана правдивая характеристика Якова Федотовича, как человека». Течёт по Валдаю речка Полометь. Начинает она свой путь в центре Валдайской возвышенности из лесного озёрка и, огибая холмы и взгорья, бежит на север, а в Рахинских болотах, описав широкую дугу, поворачивает на юг и вливает свои воды в Полу, а та уж несёт их в Ильмень-озеро. В грибную пору, когда на прибрежных кручах лимонно-оранжевым огнём возьмутся берёзы и рябины, а в борах высыплет рубиновая брусника и тонкая паутина серебряной пряжей заткёт орешник, — в такую пору кажется, что течёт река сквозь яркое полымя. Вода в Поломети редкой чистоты. На перекатах каждый камешек виден, столетние сосны прямо с обрывов пьют корнями хрустальную воду. А на лугах ивы и ольхи так низко склонились к реке, что совсем спрятали её от глаз человека, — тут самые соловьиные места. На одном из таких мест, в самом истоке реки, стоит небольшая деревенька Крестовая. Довелось мне там бывать. В ту пору в Валдае секретарём райкома партии работал Яков Федотович Павлов, известный всей стране сержант Павлов, герой Сталинградской битвы. В беседе я спросил у него: — Где Ваша родина, Яков Федотович? — Здесь, на Валдае. В Крестовой родился. — Часто там бываете? — Не очень. Всё как-то не случается. А надо бы… Тогда мы и собрались. Было это поздним августом под воскресенье. Юрка, девятилетний сын Якова Федотовича, с нами увязался. А надо сказать, лето в тот год выдалось дождливое. Редкий день простоит без дождя. Выправлялись — на небо поглядывали: низкое, глухое, но вроде бы не грозит скоро пролиться. Однако ошиблись, сразу за городом редкие капли застучали по брезентовому тенту машины. — Ну вот,— вздохнул шофёр,— давно его не было. Как бы не застрять… А дороги на Валдае и без того каверзные. Едешь, едешь — ровно, гладко, хоть песни пой, и вдруг — бух в пучину по самые ступицы! Приглядишься — ключ из-под сопки бьёт, а подпочвенный слой — глина, вот и вязель, да такая, что не вдруг и объедешь. В одном месте, где крутая сопка прижала дорогу к самой Поломети, мы застряли. Подёргался, подёргался наш газик и встал. Вылезли мы с Яковом Федотовичем и давай толкать. Воды за голенища набрали, в грязи перемазались, но всё-таки вытолкали. Сели в машину, отдышаться не можем, а Юрка посмеивается: — Кажется, вы покупались маленько? Хитрец! Мы в грязи тужились — он молчком сидел. Съехидничал, когда выбрались, видит, теперь мы добрые. Скоро в сосновый бор въехали. Стемнело. Шофёр фары включил. Широкий белый луч лёг на жёлтые сосны, на яркую бруснику у самой дороги. Яков Федотович попросил остановиться. Вылезли из машины, за брусникой нагнулись, кинули в рот по горсти холодных кисло-сладких ягод. Пахло лесной прелью и грибами. Невдалеке на перекате Полометь позванивала. Дождь утих, только капли с деревьев падали, и шёл от них по лесу таинственный шорох. — Памятное место, — проговорил Яков Федотович. — Сюда мы перед призывом в армию приходили. Есть местный обычай: парни, уходя на службу, завязывают узлом ветки молодых берёзок. Ты службу несёшь, а дома мать или невеста на твоё деревце посматривают: цел узел — значит, жив-здоров солдат. Наверно, с далёкой рекрутчины так повелось, когда писем не умели писать. — Чудной ты, папка,— засмеялся Юрка.— Взрослый, а в сказки веришь. — Сказка сказке рознь,— ответил отец.— За такую сказку, сынок, умирали… Яков Федотович погрустнел. Юрка супил белёсые бровки, силился понять отцовы слова. Я знал, отчего грустнеют солдаты, и молчал… Крестовая встретила нас редкими огнями. Машина остановилась у тёсового, почерневшего от дождя дома. На шум мотора кто-то вышел на крыльцо. — Яша, никак ты? Как сердце чуяло… Это Василий, брат Якова Федотовича. — Здравствуй, братенёк. Поздние гости — лишние хлопоты. — Ну полно, какие там хлопоты. Да вы же мокрые! Скорее идите в избу. Юрок, ты замёрз, поди. — Не, дядя Вася, не замёрз. За шиворот маленько накапало. В избе с нас сняли мокрые сапоги, дали сухие валенки с печки. Самовар наставили. Мы городские гостинцы выложили. Сидим, разговор неспешный ведём: торопиться некуда, впереди ночь, успеем и услышать новости и выложить свои. На стене ходики постукивают. Кот трётся о ноги, к одному подойдёт, помурлычит, к другому — выгнет спину, хвост свечкой поставит,— видно, рад гостям. Напились чаю, сели к окну покурить. Раму распахнули, чтоб дым вытягивало. Ночь тёплая. С садов тянет яблоками, укропом, мокрой крапивой. У кого-то на краю деревни жёлтым пятном светится окно. В темноте огонь кажется далёким и таинственным. Я пробую сориентироваться и представляю, что окно, у которого мы сидим, выходит на дорогу на Моисеевичи. Там центр колхоза, оттуда тянут в Крестовую электролинию. Говорю об этом Якову Федотовичу. — Да,— подтверждает он,— на Моисеевичи. Этой дорогой в школу ходил. Иду, бывало, домой, только из лесу выйду, Петька меня уже видит. Петька — это брат старший. Болел он, ходить не мог. Всё на кровати лежал, вот тут у окна. Вместе со мной школьный курс проходил. Только я в избу — раздеться не даст, кричит: «Какие сегодня задачки задали?». Фантазёр был. Уроки сделаем, он мне рассказывает, что за день выдумал. То у него красная конница на лугу сражалась, то разбойники в лесу злого барина поймали — всё в таком роде… Василий собирается спать: завтра ему рано на ферму. Юрка тоже начал клевать носом. Яков Федотович затворил окно, сказал, что и нам пора отдыхать. Спать пошли на сеновал. Летом нет лучшего ночлега, чем на сеновале. Едва смежишь веки, как перед глазами закачается некошеный луг, запахнет смолянкой и диким клевером. Шум дождя по крыше напомнит шорох травы под косой, и кажется, не сухая метёлка щекочет ногу, а идёшь ты по широкому колкому прокосу, со всего плеча пускаешь в траву отточенную сталь, и поёт она по росе свою песню: вжик… вжик… Юрка ворочается на непривычной постели, бубнит недовольно: — Дядя Вася подушки не дал… — На сеновале на подушке только барчуки спят, — говорит Яков Федотович. Юрка не хочет быть барчуком, уткнул голову отцу под мышку, обнял за шею и заснул. Яков Федотович натянул ему на плечи одеяло, усмехнулся ласково: — Герой — карман с дырой… Сеновал был полон шорохов. Крапал по крыше дождь, что-то грызла в углу мышь, в хлеву вздыхала корова. Мы лежали молча, слушали шорохи и думали о своём. Яков Федотович вдруг сказал: — Письмо вчера получил. Гляжу на подпись — и глазам не верю: Хаит! Был у меня в отделении Идель Хаит. В Сталинграде погиб. Сын его пишет, Яков. В армии служит. Просит об отце рассказать. Вот как время идёт! Дети солдат стали солдатами… А он совсем не помнит отца. Не пришлось спать вот так, с отцом на сеновале… Я читал почту Якова Федотовича. Много писем ему приходило. От детей, от солдат, от солдатских вдов. Помню, Алёша Фатеев из Ростова докладывал: «Дядя Павлов, теперь я поправился и по утрам занимаюсь зарядкой и обливаюсь холодной водой…». А солдат Михаил Кудрин писал с Дальнего Востока о том, что скоро демобилизуется и собирается ехать домой, в Ровно, на велосипеде. Просил доброго напутствия и обещал: «А письмо Ваше я сохраню на всю жизнь и буду детям показывать». Опять молчим. Не спится. Приходят мысли о детях, вспоминается своё детство. Разбудил нас петух. Белый, с большим малиновым гребнем, он прямо с насеста горланит на нас. — О, чтоб тебя! — ругает петуха Василий и прогоняет на улицу. Он набирает охапку дров, говорит нам: — Спите, рано ещё. А дождь перестал. Разыграется денёк… Мы спускаемся с сеновала, выходим на улицу. От восхищения я чуть не вскрикиваю. Какая неоглядная даль! Далеко-далеко, до самого горизонта катятся зелёные волны леса. Над лесными распадинами, над лугом, по которому струится Полометь, стелется негустой туман. Сдаётся, что пасли ночью ребята коней и забыли потушить костры. Солнце уже взошло, но прячется за последней тучей на горизонте. Едва в тумане обозначится прогал, сноп света падает на землю и краски позднего лета вспыхивают ярко. — Земля — родина, — тихо произносит Яков Федотович. — Вот от чего щемит сердце… Я вижу в его глазах тихое восхищение. Думаю: что стало бы с человеком, утрать он чувство родной земли? Всё большое и светлое, что дано нам в ощущениях, идёт отсюда, от этого пятачка земли, который исходил ты босыми ногами, на котором плакал и смеялся, учился понимать добро и зло и по дороге которого ушёл в большой мир. Святое чувство родины! Умывались мы у колодца. Набухший от дождей деревянный ворот поворачивался с трудом, цепь долго разматывалась — колодец был глубокий. Яков Федотович разделся до пояса и велел лить из ведра. Подбежал Юрка, подставил свою худенькую незагорелую спину. Я окатил их студёной водой. Потом они стояли рядом, отец и сын, и, покрякивая, растирались мохнатыми полотенцами. После чая ходили в лес, набрали по корзине боровиков, а затем отправились на Полометь удить рыбу. К реке вела старая военная дорога с бревенчатым настилом. На ней росла трава, уже много лет росла и, каждую осень засыхая на корню, образовала толстую дернину. Дорога опускалась в землю. Пройдёт десяток лет, последние брёвна затянет дёрном, перержавеют проволочные жгуты, и не всякий догадается, что эта дорога вела на передний край обороны. Когда Яков Федотович сражался на Волге, фронт стоял и на Поломети. В окрестных лесах ещё видны окопы, блиндажи, ржавеет на трухлявых кольях колючая проволока. Мы миновали старое, заброшенное гумно, в щелях которого посвистывал ветер и шевелил чёрные, неизвестно с каких времён оставшиеся клочки пакли. Яков Федотович приостановился, сказал: — Когда-то здесь лён мяли. На деревянных мялках. Наше, ребячье, дело было коней погонять. Сидишь на вальцах и гоняешь коней по кругу. Как на карусели. Выйдешь на улицу — перед глазами всё кругом идёт. Яков Федотович знает всю крестьянскую работу. И хлеб сеял, и траву косил, и лён трепал. Ничто из рук не выпадет: ни плуг, ни коса. Потому и бережен он к земле, уважает всякий труд, учит тому же людей. Небо с полудня затянуло мягким тёплым пологом, начал накрапывать редкий мелкий дождь. Река от него стала рябой. Тут, в истоке, она совсем маленькая и тихая, дремлет в густой, уже порыжевшей осоке. В омутах под ивами живут тёмные большеголовые окуни. Мы вытащили их десяток и сварили уху. Сырые дрова горели лениво, дым тянуло понизу, он путался в рыжей осоке, стлался над рекой и тёк вместе с водой к лесу. Мы сидели с наветренной стороны, глядели, как закипает вода в котелке, и перебирали в памяти далёкие годы. Много тогда рассказал мне Яков Федотович о своём детстве. Оно было похоже на детство сотен и тысяч сельских мальчишек, родившихся в год революции. Трудились с отцами на ниве, учились в школе. Когда организовались колхозы, они уже подросли, пошли в трактористы, в счетоводы, бригадирами — брали на свои плечи общественное хозяйство. Потом — война. Своими жизнями отстояли они Родину. Теперь их имена высечены на каменных монументах у колхозных клубов: «Здесь родились и выросли, отсюда ушли на войну и пали смертью героев…» — и дальше в несколько столбцов имена, имена… Струилась тихая Полометь, шуршала осока, пахло ухой и близкой осенью. Я думал о том, что, пока живут люди, ничто не будет забыто: ни эта речка, ни детство, ни война. В памяти — наша сила.

комментировать